Геннадий Михасенко - Милый Эп[Книжное изд.]
Домой явился уже в двенадцатом, усталый, тяжелый и грязный. Скинув туфли, я автоматически сунул руку в плащ, чтобы переложить бедный талисманчик в брюки, но не нашел его. И вдруг холодно отметил, что выбросил его, наверно, вместе с шоколадкой. Значит, все, детство мое оборвалось!.. Повесив плащ, я вошел в свою комнату, включил свет и потерянно осмотрелся. С вещами ничего не случилось: по-прежнему стоял глупый Мёбиус, по-прежнему лежал возле него еще неотсоединенный микрофон, которому я только что доверялся, и по-прежнему торчали всюду шпаргалки, даже в рамке с Пушкиным, свидетелем наших поцелуев. Все кончено, Александр Сергеевич! Прощай, любезная калмычка! Fare thee well, and if for ever, still for ever, fare thee well!..[38] Я аккуратно перевернул его, и на меня в упор уставился хмурый Эйнштейн, словно вопрошая, ну, что, мол, прав я в своей хмурости?.. Да, старик, ты прав!.. И мне вспомнились его слова о том, что стыдно должно быть тому, кто, пользуясь чудесами науки, воплощенными в обыкновенном радиоприемнике, ценит их так же мало, как корова те чудеса ботаники, которые она жует. Да, корова не ценит чудес ботаники — и тут, старик, ты прав!.. И пусть, пусть она подавится ими!..
Я старательно собрал все бумажки у себя, потом в кухне, потом прошел в гостиную. Мама читала при настольной лампе. Преферансисты продолжали резаться в карты и над чем-то хохотали. Мерзко пахло сигаретным дымом.
— Поздновато, — заметила мама, глянув на ходики.
— Да так, мам, вышло.
— А ты что, уже выучил? — спросила она, заметив, что я срываю бумажки.
— Выучил.
— Все?
— Все.
— Ловко… А тебе Валя дважды звонила.
Я замер в дверях.
— И что?
— Первый раз ничего, просто спросила, где ты. Я думала, ты с ней, — сказала мама, пытаясь разглядеть меня в сумраке, — А второй раз просила передать, что слышала тебя и что отвечает тем же. Я ничего не поняла, а ты?
— Я понял, — хрипло сказал я.
Не спеша уйдя в туалет и запершись, я общипал зеркальце, похожее на ромашку, точно последний раз гадая, любит или не любит, скомкал все бумажки и бросил их в унитаз. Когда шумно хлынула вода и белые лепестки замелькали в пене, не желая уноситься, у меня задергалось горло, и я, вцепившись зубами в рукав, зарыдал пуще прежнего.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Эта ночь была тяжелой.
Едва найдя сил раздеться, я бухнулся на диван вниз лицом и, кое-как укрывшись одеялом, замер.
Я убеждал себя, что Валя гадкая и непутевая, но сердце горело и жгло. Поняв, что его, как аккумулятор, сразу не отключить, я решил посадить его и давай перебирать по косточкам всю нашу дружбу, выискивая новые обманы и притворства и даже нарочно кое-что искажая.
Зашла мама, тихонько окликнула меня, пощупала холодный лоб, поправила одеяло и некоторое время постояла надо мной, что-то неладное ей все-таки, видно, почуялось. Преферансисты, кончив игру, с гвалтом вывалились в коридор. Ко-хоккеист потребовал меня, чтобы подарить американскую шариковую ручку. Мама сказала, что я сплю. Дяденьки зашикали друг на друга, но тут же разгалделись опять, вспомнив, что Ко-Ко на мизере при бомбе схватил пять взяток. Ко-Ко отварчивался, называя всех паразитами, гадами и сволочами. Ко-пузатый попросил скамеечку, чтобы обуться, иначе он не доставал до ботинок, остальные велели не поважать, мол, пусть тренируется… Мне было муторно их веселье, хотелось крикнуть, что не надо мне ни американских авторучек, ни другого материального поощрения, лишь бы они утихли да убрались поскорей! Но они не спешили, и я понял, что все Ко вредные, злые и нахальные. Ко-хоккеист всегда давит кнопку звонка до тех пор, пока не отворят… Ко-Ко, войдя, сразу просит чего-нибудь испить, точно целый день ел одну селедку… Ко-пузатый жутко смеется, животом сотрясая стол и так выпучивая жирные глаза, что и они кажутся животиками каких-то маленьких существ… А родителям это нравилось, они все еще были на пике своей радости, не чувствуя, что моя синусоида круто ухнула вниз, под черту! Отец похохатывал, ликуя, что избежал тюрьмы. Когда трещали цокольные панели, он страдал, не брился, а у меня трещит грудная клетка— он веселится! Для него какая-то гостиница дороже сына! За сына не посадят!.. Мама, а ты-то, со своей бесцеремонностью, почему не заткнешь им глотки, этим Ко, трико-подштанникам? Или и ты в умилении от их хамства?.. Ну, так пропади все пропадом! От приступа нестерпимой ненависти в мозгу моем что-то судорожно-коротко замкнулось, и я куда-то провалился, повиснув между бредом и явью…
И началась карусель!
Словно кто-то разрезал, как кинопленку, последние десять дней моей жизни на часовые куски, перепутал их, добавил своих, склеил, как попало, окунул в фантастические чернила и с издевкой прокрутил передо мной… Вот пожарники добираются до безбожной простыни на церкви, сдирают ее и ахают, потому что под простынью не крест, а я, Аскольд Эпов!.. Вот мы у Шулина в подполье заполняем с Валей анкету, к нам врывается Толик-Ява на своем драндулете, Валя прыгает к нему, и они под хохот Ко-пузатого носятся по цирковой стенке… А вот я что-то долблю огромным ломом, долблю-долблю что есть сил, появляется отец и кричит, что я негодяй, я разбиваю его цокольную панель!..
Очнулся я в седьмом часу.
Какие-то секунды я не понимал, что со мной случилось, потом все воскресло. Я испуганно вскочил и выглянул в коридор. Дверь в гостиную заперта, в кухне тишина. Суббота, мать с отцом спят. Прекрасно! Я не хотел их видеть сейчас, ни в коем случае! Во мне ядрено сидела вчерашняя обида и мстительно гнала меня вон из родного дома.
Через пять минут я уже плелся в сторону Гусиного Лога, зябко подняв воротничок куртки и зажав под мышкой папку с неизвестно какими учебниками. Сердце мое было пустым и холодным, как выеденная консервная банка, и даже, кажется, гремело, а голова лихорадочно вырабатывала программу жизни,. Никаких попов, естественно! И никаких бросаний школ! И Лена подождет! А будет так: кончаю школу, кончаю институт, параллельно научная работа, связанная с космосом, потом полет к Марсу в качестве инженера-радиотехника, потом… Потом жизнь подскажет. Вот так примерно. Извини, Шулин, что я вдруг перемахнул тебя в расчетах, но кирилломефодика в том, что земля сейчас мала для меня!
У поворота на Авга-стрит торчала колонка. Я сполоснул рожу, напился и потопал вниз, от утра в ночь, в страну Плутонию. Я знал, что мне делать через годы, но не знал, что делать сегодня и завтра, через которые, к сожалению, нельзя было перешагнуть сразу в то возвышенно-белоснежное время. А вот Авга знал, у него был более детальный план.
Малоросло-широкоплечий Шулин в одних трусах делал зарядку у крыльца, когда я возник в калитке. Он как присел с поднятыми руками, так и остался сидеть, точно сдаваясь. Я подошел к нему бодро сказал:
— Good morning!
— Good morning, — выпрямляясь и не спуская с меня настороженных глаз, ответил Шулин. — Ты чего?
— Как чего? В школу.
— А-а, — протянул он. — Заходи.
На плитке булькал чайник. На столе стояла кружка, на которой аппетитным мостом лежал кусок черного хлеба, намазанный маслом. У меня скрипнули зубы — я не ел почти сутки. Авга перехватил мой голодный взгляд, снял чайник, поставил на плитку сковородку, нарезал туда сала, воровато принес откуда-то из горницы четыре яйца и разбил их в зашквачавшее сало. Впервые в жизни я так алчно, глотая слюну, наблюдал за кухонными операциями, мысленно уже до блеска вылизывая языком тарелку после еды.
Два яйца, да еще с салом, от которого меня дома вырвало бы, я уничтожил одним духом. Авга отделил еще одно от своей порции. Я проглотил и это и принялся за чай.
— Ты где ночевал? — шепотом спросил Шулин.
— Дома.
— Не ври.
— Дома.
— Интересно девки пляшут.
Больше мы не обронили ни слова, лишь когда вышли на улицу, Авга опять спросил:
— Где же ты все-таки ночевал?
— Честное слово, дома.
— Чего же тогда?
И я рассказал ему все про Валино предательство.
Шулин не стал ни сочувственно вздыхать, ни успокаивать, а просто заключил:
— Вот тебе и сын свиныо! — И наваристо матюгнулся — был у него такой запасной клапан, который хоть редко, но срабатывал. Потом он достал шпаргалки, повертел их и зло швырнул в канаву, промытую недавним ливнем.
Авга, мой Авга!..
Приближалась церковь, и я с болезненной тревогой стал еще издали посматривать на наш балкон, словно не час назад, а очень давно покинул отчий кров, проскитался где-то и теперь не знаю, живы ли родители. Я вроде и глаз не уводил, но мать с отцом появились на балконе как-то вдруг. Улыбаются и машут нам. Забеспокоилась, что меня нет, а надо беспокоиться тогда, когда я есть. Я шевельнул им рукой и отвернулся.
Новая волна горечи захлестнула меня, я внезапно понял, что не считаю своих родителей самыми толковыми, как говорил Забровский. Год назад я бы, может, не усомнился в этом, но сейчас мне стало в них многого не хватать, и главное — какого-то сверхпонимания. Я собирался бросить школу — они не заподозрили, меня чуть не убили в несостоявшейся драке — они не догадались, у меня катастрофа с Валей — им хоть бы хны!.. Прав тут Васька, не знают они нас. Сплю, ем, значит, все в порядке, свой! Не зря же Зефиха ошиблась!.. Конечно, откуда им знать, если я молчу, но слова-то поймет и первый встречный, а родители должны чувствовать так. Их ум и сердце должны быть настроены на волну моего ума и сердца! Ясновидцами и волшебниками должны быть родители!.. Это почти фантастика, но что поделаешь, если я этого хотел!..
